Я познакомилась с Ахматовой очень давно. Я тогда жила в Таганроге. Прочла
ее стихи и поехала в Петербург. Открыла мне сама Анна Андреевна. Я, кажется,
сказала: «Вы мой поэт», — извинилась за нахальство. Она пригласила меня в
комнаты — дарила меня дружбой до конца своих дней.
…Я никогда не обращалась к ней на «ты». Мы много лет дружили, но я просто
не могла обратиться к ней так фамильярно.
Фаина Георгиевна Раневская
…Во время войны Ахматова дала мне на хранение папку. Такую толстую. Я была
менее «культурной», чем молодежь сейчас, и не догадалась заглянуть в нее.
Потом, когда арестовали сына второй раз, Ахматова сожгла эту папку. Это
были, как теперь принято называть, «сожженные стихи». Видимо, надо было
заглянуть и переписать все, но я была, по теперешним понятиям,
необразованной.
…Анна Андреевна была бездомной, как собака.
…В первый раз, придя к ней в Ташкенте, я застала ее сидящей на кровати. В
комнате было холодно, на стене следы сырости. Была глубокая осень, от меня
пахло вином.
— Я буду вашей madame de Lambaille, пока мне не отрубили голову — истоплю
вам печку.
— У меня нет дров, — сказала она весело.
— Я их украду.
— Если вам это удастся — будет мило.
Большой каменный саксаул не влезал в печку, я стала просить на улице
незнакомых людей разрубить эту глыбу. Нашелся добрый человек, столяр или
плотник, у него за спиной висел ящик с топором и молотком. Пришлось
сознаться, что за работу мне нечем платить. «А мне и не надо денег, вам
будет тепло, и я рад за вас буду, а деньги что? Деньги это еще не все». Я
скинула пальто, положила в него краденое добро и вбежала к Анне
Андреевне.
— А я сейчас встретила Платона Каратаева.
— Расскажите… «Спасибо, спасибо», — повторяла она. Это относилось к
нарубившему дрова. У нее оказалась картошка, мы ее сварили и съели.
Там, куда приехала Анна Андреевна в Ташкенте, где я жила с семьей во время
войны (семья П.Л.Вульф — прим.), во дворе была громадная злая собака. Анна
Андреевна боялась собак. Собаку загоняли в будку. Потом при виде А.А. собака
пряталась по собственной инициативе. Анну Андреевну это очень забавляло.
«Обратите внимание, собака при виде меня сама уходит в будку».
…Маленький Алеша, сын И.С.Вульф, в то время, когда она (А.А. Ахматова) у
нас обедала, долго смотрел на нее, а потом сказал, что она «мировая тетя».
А.А. запомнила это настолько, что, когда мальчик подрос, с огорчением
сказала мне: «Алеша будет знать обо мне теперь из учебника по
литературе…»
…В Ташкенте она звала меня часто гулять. Мы бродили по рынку, по старому
городу. Ей нравился Ташкент, а за мной бежали дети и хором кричали: «Муля,
не нервируй меня». Это очень надоедало, мешало мне слушать ее. К тому же, я
остро ненавидела роль, которая дала мне популярность. Я сказала об этом Анне
Андреевне. «Сжала руки под темной вуалью» — это тоже мои Мули», — ответила
она. Я закричала: «Не кощунствуйте!»
…У нее был талант верности. Мне известно, что в Ташкенте она просила Л.К.
Чуковскую у нее не бывать, потому что Лидия Корнеевна говорила
недоброжелательно обо мне.
…Часто замечала в ней что-то наивное, это у Гения, очевидно, такое
свойство. Она видела что-то в человеке обычном — необычное или наоборот.
Часто умилялась и доверяла тому, что во мне не вызывало доверия и умиления.
Пример первый: Надька Мандельштам. Анна Андреевна любила это чудовище,
верила ей, жалела, говорила о ней с нежностью.
…Анна Андреевна очень чтила Мандельштама и была дружна с крокодилицей его
женой, потом вдовой.
«Фаина, вы можете представить меня в мехах и бриллиантах?» И мы обе
расхохотались.
Есть такие, до которых я не смею дотронуться, отказалась писать о Качалове,
а уж об А.А. подавно. В ней было все. Было и земное, но через божественное…
Однажды я рассказала ей, как в Крыму, где я играла в то лето в Ялте — было
это при белых, — в парике, в киоске сидела толстая пожилая поэтесса. Перед
ней лежала стопка тонких книжек ее стихов. «Пьяные вишни» назывались стихи,
и посвящались стихи «прекрасному юноше», который стоял тут же, в киоске.
Герой, которому посвящались стихи, был косой, с редкими прядями белесых
волос. Стихи не покупали. Я рассказала Ахматовой, смеясь, о даме со стихами.
Она стала мне выговаривать: «Как вам не совестно! Неужели вы ничего не
предпринимали, чтобы книжки покупали ваши знакомые? Неужели вы только
смеялись? Ведь вы добрая! Как вы могли не помочь!» Она долго сердилась на
меня за мое равнодушие к тому, что книги не покупали. И что дама с ее косым
героем книги относила домой.
Однажды я застала ее плачущей, она рыдала. Я до этого никогда не видела ее
в слезах и очень обеспокоилась. Внезапно она перестала плакать, помолчала:
«Знаете, умерла первая жена моего бывшего мужа. Вам не кажется ли смешным
то, что я ее так оплакиваю?»
В Ташкенте она получила открытку от сына из отдаленных мест. Это было при
мне. У нее посинели губы, она стала задыхаться. Он писал, что любит ее,
спрашивал о своей бабушке — жива ли она? (Бабушка — мать Гумилева).
Незадолго до смерти она говорила с тоской невыразимой, что сын не хочет ее
знать, не хочет видеть. Она говорила мне об этом и в Комарове. И всегда,
когда мы виделись.
…Однажды сказала: «Что за мерзость антисемитизм, это для негодяев — вкусная
конфета, я не понимаю, что это, бейте меня , как собаку, все равно не
пойму».
Она была женщиной больших страстей. Вечно увлекалась и была влюблена. Мы
как-то гуляли с нею по Петрограду. Анна Андреевна шла мимо домов и,
показывая на окна, говорила: «Вот там я была влюблена… А за тем окном я
целовалась».
…Я знала объект последней любви Ахматовой. Это был внучатый племянник
Всеволода Гаршина. Химик, профессор Военно-Медицинской Академии. Он
предложил Ахматовой брак. Она отказалась.
Она (Ахматова) называла это «моя катастрофа». Рассказала, что к ней пришел
циркач — канатоходец. Силач, полуграмотный, вскоре после своей «катастрофы»,
и стал просить ее или усыновить его, или выйти за него замуж…
Ахматова не любила двух женщин. Когда о них заходил разговор, она
негодовала. Это Наталья Николаевна Пушкина и Любовь Дмитриевна Блок. Про
Пушкину она даже говорила, что та — агент Дантеса. Когда мы начинали с Анной
Андреевной говорить о Пушкине, я от волнения начинала заикаться. А она вся
делалась другая: воздушная, неземная. Я у нее все расспрашивала о Пушкине…
Анна Андреевна говорила про Пушкинский памятник: «Пушкин так не
стоял».
…Мне думается, что так, как А.А. любила Пушкина, она не любила никого. Я об
этом подумала, когда она, показав мне в каком-то старом журнале изображение
Дантеса, сказала: «Нет, вы только посмотрите на это!» Журнал с Дантесом она
держала, отстранив от себя, точно от журнала исходило зловоние. Таким
гневным было ее лицо, такие злые глаза… Мне подумалось, что так она никого в
жизни не могла ненавидеть.
Ненавидела она и Наталью Гончарову. Часто мне говорила это. И с такой
интонацией, точно преступление было совершено только сейчас, сию
минуту.
…Вспомнила, как примчалась к ней после «постановления». Она открыла мне
дверь, потом легла, тяжело дышала… В доме было пусто. Пунинская родня
сбежала. Она молчала, я тоже не знала, что ей сказать. Она лежала с
закрытыми глазами. Я видела, как менялся цвет ее лица. Губы то синели, то
белели. Внезапно лицо становилось багрово-красным и тут же белело. Я
подумала о том, что ее «подготовили» к инфаркту. Их потом было три, в разное
время. Молчали мы обе. Хотелось напоить ее чаем — отказалась. В доме не было
ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то нужное, хотела ее
кормить. Она лежала, ее знобило. Есть отказалась. Это день ее муки и моей
муки за нее. Об «этом» не говорили.
Через какое-то время она стала выходить на улицу. И, подведя меня к газете,
прикрепленной к доске, сказала: «Сегодня хорошая газета, меня не
ругают».
…И только через много дней вдруг сказала: «скажите, зачем великой моей
стране, изгнавшей Гитлера со всей его техникой, понадобилось пройти всеми
танками по грудной клетке одной больной старухи?» И опять молчала…
Я пригласила ее пообедать. «Хорошо, но только у вас в номере». Очевидно,
боялась встретить знающих ее в лицо.
В один из этих страшных ее дней спросила: «Скажите, вам жаль меня?» «Нет»,
— ответила я, боясь заплакать. «Умница, меня нельзя жалеть».
Цит. по книге Ф.Г. Раневской «Судьба-шлюха»